Эммануэль - Страница 101

К оглавлению

101

– Значит, вы ее не любите.

Как и следовало ожидать, Жан отнесся с полным равнодушием к подобному обвинению. Он лишь спросил:

– Как же можно говорить, что я не люблю, если я радуюсь, видя ее счастливой?

– Не рассказывайте мне, что равнодушие и жертвенность супруга заходят так далеко, – усмехнулась Анна-Мария.

– Помилуйте, да я бы со стыда сгорела, если бы меня считали жертвенной натурой!

– Что за высокомерие! Или, вернее, что за нелепость!

– Нисколько! Подумайте хорошенько, и вы убедитесь, что то, что в глазах общества может выглядеть как жертва, в общем-то не что иное, как отвратительная смесь самомнения и трусости: добродетель кланяется пороку. Это не мой жанр.

– А что ваш жанр?

– Или мне поступок Эммануэль кажется плохим, и тогда я против него, или я оставлю ее в покое, потому что согласен с ним. Это всего-навсего здоровый эгоизм безо всякой ложной стыдливости: все, что я нахожу подходящим для нее, подходит и мне.

– Вы хотите мне внушить, что Эммануэль становится лучше после того, как побывает с первым встречным, или что вы ей благодарны, когда она торгует собой, чтобы улучшить семейный бюджет?

– Моя точка зрения гораздо проще: Эммануэль для меня Эммануэль – и ничто другое.

– Что это значит?

– Ее нельзя отделить от меня, а меня отделить от нее. Она – это я.

– Нельзя же ревновать самого себя, – пояснила Эммануэль.

– Два партнера могут ссориться, у них могут быть разные интересы, – продолжал Жан, – или же один может подавлять другого. Но мы не партнеры. Невозможно, чтобы ее радость была моей горечью, чтобы то, что доставляет ей удовольствие, внушало мне отвращение, чтобы ее любовь была моей ненавистью. И здесь нет моей заслуги. Я хочу для нее добра, потому что это добро и для меня.

– То, что делает один, побуждает и другого поступать так же. Нам и не нужно физически существовать обязательно вместе. Все равно: там, где Жан, там и я.

– Мы одно существо, – опередил Жан.

– Вот-вот, – обрадовалась Эммануэль, – мы двуполая клетка, и, вернее всего, нам предстоит размножаться делением!

– Ее тело становится моим: она несет женский принцип, а я – мужской инстинкт. Ее грудь, когда ее ласкают, – это моя грудь, ее живот – мой живот. Она раздвигает для меня пределы возможного и открывает ворота мира, в которые никто из мужчин не входил до этого.

– А вы не чувствуете себя при этом, раз уж вы так отождествляете себя с нею, – а она ведь бывает любима другими мужчинами, – немного гомосексуалистом?

– Когда я – это она, я – женщина. И если она любит женщин, я предаюсь лесбийской любви.

Анна-Мария залилась краской. Жан рассмеялся. Но молодая женщина быстро пришла в себя и продолжила расспросы:

– Вы это в самом деле чувствуете или только миритесь с неверностью Эммануэль, чтобы не потерять ее?

– Меня потерять? – удивилась Эммануэль. – Да это невозможно, чтобы мы с Жаном потеряли друг друга. Разве я ему изменяла когда-нибудь?

– Эммануэль мне верна: разве может часть изменить целому? И мы никогда не испытывали страха расставания.

– Как вы уверены в себе, – с некоторой горечью сказала Анна-Мария, – Между вами существует, наверное, какой-то род телепатии, позволяющий не сомневаться?

– Этой телепатии столько же лет, сколько и человеку. Она носит несколько высокопарное, но точное имя: взаимная любовь. Тот, кто может сострадать другому, не может не обрадоваться его радости.

– Анна-Мария, душа моя, Жан ответил тебе на самый главный вопрос, который ты ему все время задавала.

– Какой?

– Подумай, и ты догадаешься.

Однако Жан больше не открывал рта, и Анна-Мария смотрела рассеянно на бесконечные мангровые заросли по обеим сторонам дороги. На какое-то мгновение все трое словно погрузились в дремоту. И чтобы стряхнуть с себя оцепенение, завороженность прошедшей беседой, юная итальянка решила отчаянно протестовать против этой логики, на что, впрочем, ее спутник не обратил внимания.

– Но тот, кто так живет, отчаянно рискует! Разве вы не боитесь, что другой мужчина увидит вашу жену обнаженной, что ее трогают, ложатся на нее. Неужели вам хочется…

Перекресток. Никаких указателей.

– Я думаю, мы должны повернуть вправо, – говорит Жан. Он резко поворачивает, шины взвизгивают, и Анну-Марию со всей силой прижимает к нему. А он, будто не замечая смущения спутницы, продолжает прерванный разговор:

– Бдительность была бы лучше? Но когда ревнивый любовник упрятывает красоту под замок, у нее в руках оказывается отмычка. И потом, я думаю, будь я трусом, я не мог бы понравиться Эммануэль. Малодушие, моя дорогая, большая глупость. А кого я накажу, если из боязни, что кто-то увидит ее обнаженной, стану постоянно прикрывать ее? Прежде всего – себя, лишившись этой красоты. Можно ли прятать то, что любишь? Вы сами, Анна-Мария, точно заметили недавно, что Эммануэль любит свое тело, гордится им и потому так охотно демонстрирует его. Для меня нет ничего хуже, чем представить, как какой-нибудь узник сует своим товарищам по тюрьме фотографии и объясняет с сияющим видом: «Вы только посмотрите, какая она уродина. Страшная, как старая ведьма. Я на ней только потому и женился, что с такой рожей она никогда не сможет мне изменять».

– В ревности, конечно, есть что-то безумное. Но ее нельзя отделить от любви. Разве возможно не мучиться от того, что другой берет вашу любимую женщину. Так какой же вы мужчина после этого!

– «О девы гнев, услада из услад, склоняюсь пред тобой», – насмешливо продекламировала Эммануэль.

– «Берет ее», – задумчиво сказал Жан, – язык любви так зыбок. Что берет мужчина, даря женщине самую большую радость? Он берет ее? В крайнем случае, он берет что-то из ее радости. А что он берет у меня?

101